Академик РАН Моисеев Н.Н.

Краткая автобиография, написанная не для отдела кадров.

Л.Д. Троцкий однажды написал о том, что если бы в июле 1917 года его и Ленина не было бы в России, то Октябрьской революции не произошло бы вообще! Утверждать нечто подобное – о том, что если бы я не родился 23 августа 1917 года в Москве, то в Петербурге не произошла бы Октябрьская революция – переворот, как любил её называть мой дед, я, не могу. Впрочем, кто знает! В жизни бывает много невероятных неожиданностей и нелепых совпадений.

Итак, я родился на Пречистенке, в Афанасьевском переулке в мансарде одноэтажного особняка Николая Карловича фон-Мекк, известного железнодорожного деятеля, сына Надежды Филаретовны фон-Мекк, чья переписка с Чайковским стала классикой эпистолярной литературы. Моя мать Елена Николаевна была его приёмной дочерью.

Я был крещён в церкви Николы в Хамовников, что ныне стоит на Комсомольском проспекте. В этой же церкви венчался мой отец и там же он был крещён за 28 лет до моего рождения.

Несмотря на то, что с Комсомольским проспектом у меня столь тесные отношения, в комсомол я принят не был, хотя дважды побывал сделаться комсомольцем. Но об том ниже.

Другой мой дед Сергей Васильевич Моисеев, тоже всю жизнь был связан с железными дорогами. Он окончил знаменитое Высшее техническое училище (МВТУ). Первая мировая война застала его начальником службы тяги Полесских железных дорог. В 1915 году он был переведён на Дальний Восток, начальником Дальневосточного железнодорожного округа, т.е. он оказался ответственным за весь железнодорожный транспорт восточнее Читы. Во время существования ДВР (Дальневосточной республики) был её министром путей сообщений. В период оккупации Дальнего Востока жил на каком то полустанке в вагоне оставшимся от разбитого бронепоезда. В нём же он и приехал в Москву, после освобождения Дальнего Востока. Этот вагон представлял собой некое подобие квартиры, в котором дед уже в Москве прожил около полугода. До своей кончины в 1931 году был начальником финансово контрольного управления НКПС, как тогда называлось министерство путей сообщения.

Сергей Васильевич происходил из семьи потомственного служилого дворянства и вел свою родословную от какого то мифического рославльского дьяка, чем очень гордился. Во всяком случае, мой прадед Василий Степанович был почтмейстером, т.е. начальником почты в славном городе Рославль Смоленской губернии.

И все прочие предки по мужской линии были на «царёвой службе». Моисеевы были в родстве или свойстве со многими известными смоленскими фамилиями – Белавенцами, Энгельгартами, Бужинскими…

Мой отец, Николай Сергеевич Моисеев после окончания Московского Университета был оставлен при университете «для подготовки к профессорскому званию» и был направлен в Японию для изучения её экономики. В начале войны он был призван в армию, однако благодаря тому, что он читал по-японски и довольно свободно говорил на этом языке, то был прикомандирован к российской дипломатической миссии в Токио. В 1917 году за месяц до моего рождения он вместе с женой вернулся в Москву и стал продолжать свою университетскую деятельность. Однако в 1918 году он был «вычищен» из МГУ и остальную часть жизни работал экономистом – заведующим отдела статистики в управлении внутренних водных путей. В 1930 году он был арестован по делу промпартии и умер до суда в Бутырках во время сердечного приступа – во всяком случае, так значилось в официальном документе.

Николай Карлович фон-Мекк работал в ВСНХ и руководил небольшой группой, которая занималась программой развития железнодорожного транспорта СССР. Этот план получил позднее название «плана Кагановича», а сам Николай Карлович был расстрелян ещё в 1928 году. Наша большая семья – у нас было множество родственников, живших в Ленинграде, Киеве и других городах Советского Союза, уже к 1937 году была полностью растерзана: все мужчины поколения моего отца и деда, да и значительная часть женщин были уничтожены или сгинули в неизвестность. Лишь два-три человека вернулись из лагерей в средине 50-х годов и то, чтобы вскоре скончаться.

После кончины деда в 1931 году моя семья – бабушка, мачеха и мы с младшим братом оказались в отчаянном положении, практически без всяких средств к существованию. Но главой бедой было ощущение изгойства – общество отторгало меня от себя. Когда мне исполнилось 15 лет я в школе, как и все подал заявление в комсомол, но меня не приняли, как сына репрессированного, хотя судебного решения по делу отца не было. В 1935 году я окончил десятилетку и собирался поступать в МГУ на механико-математический факультет. После успешного участия в математической олимпиаде я был освобождён от экзаменов по математике – мне автоматом было поставлена пятёрка. Остальные экзамены я сдал тоже достаточно хорошо. Но меня в МГУ не приняли всё по тем же соображениям. Но мир не без добрых людей. Благодаря доценту (теперь академику) Гельфанду и декану профессору Тумаркину, я получил разрешение сдавать экстерном за первый курс и был принят сразу на второй курс. Имеет смысл рассказать и о том, что будучи на третьем курсе я снова подал заявление о вступлении в комсомол – я был единственным не комсомольцем в своей группе. На собрание пришёл замдекана некто Ледяев мне задал два вопроса: был ли мой отец дворянином и где и как он умер. Стоит ли говорить, что я снова не был принят и продолжал оставаться изгоем.

После окончания МГУ я был призван в армию и направлен в Академию имени профессора Жуковского. К первому мая 1942 года я получил второй диплом высшего образования. На этот раз – инженера механика по вооружению самолётов и был направлен на фронт в 14 воздушную армию. Той же весной, при весьма неординарных обстоятельствах, которые могли трагически окончиться для всего нашего полка, я был принят в партию. Моё изгойство окончилось – я стал «как все». А слова «коммунисты вперёд» для русских людей, оказавшихся в Синявинских болотах под Ленинградом летом 1942 года, были далеко не просто словами.

Война для меня окончилась благополучно с несколькими царапинами и с тремя военными орденами и рядом медалей. Летом 1946, когда года я уже исполнял обязанности инженера по вооружению 4 гвардейской авиационной дивизии, то неожиданно был отозван в Москву и назначен младшим преподавателем вновь созданной кафедры ракетного вооружения самолётов в Военно-воздушной Академии им, Жуковского. Осенью этого же года я начал читать свой первый курс в высшем учебном заведении: «Эксплуатация авиационного реактивного вооружения в боевых условиях».

Примерно через год я был назначен начальником учебной части вновь организуемого Харьковского Высшего Авиационно-технического Училища. В том же году мне удалось решить задачу о расчёте рассеивания неуправляемых авиационных реактивных снарядов по данным стендовых испытаний их реактивных двигателей. Эта задача обсуждалась тогда весьма интенсивно в промышленных кругах и представляла определённые математические трудности. Эту работу я защищал в качестве диссертации 20 января 1948 года в Академии Жуковского и получил степень кандидата технических наук.

В конце 1948 года, воспользовавшись очередным сокращением армии, я демобилизовался и начал работать руководителем группы траекторных расчётов в отделе главного конструктора реактивных авиационных торпед Диллона в НИИ-2 Министерства Авиационной промышленности. Одновременно, я был зачислен исполняющим обязанности доцента на кафедру реактивного вооружения в МВТУ. Кафедрой руководил профессор Ю.А.Победоносцев, доцентом без степени на этой кафедре числился С.П.Королёв и работал начинающий молодой профессор В.Н.Челомей. Моя работа, тем более в таком окружении, шла весьма интенсивно. В частности, мной в МВТУ был прочитан первый в СССР курс: «Теория движения управляемых ракет, текст которого я собирался защищать в качестве докторской диссертации».

Осенью 1949 года была арестована моя мачеха и осуждена по статье 58 и отправлена в Тайшетский лагерь. Меня выгнали с работы и зиму 49-50 года я был безработным: человека, у которого в трудовой книжке была запись «уволен за невозможностью использовать по специальности» на работу в ту пору в Москве не брали!

По совету друзей я стал искать место преподавателя математики в провинции. Меня взяли на работу в Ростовский университет, на кафедру механики, где в это время был арестован профессор Коробов и ряд его сотрудников и преподавать было некому. Мне пришлось сразу же читать 5 курсов: всему физико-математическому факультету два курса теоретической механики – части первая и вторая, специальности «механика» – курс теоретической гидродинамики, и два курса физикам, первый – теория относительности и тензорный анализ и второй – теория механизмов и машин. До сих пор не могу себе представить – как я сумел выдержать такую нагрузку. Вероятно, в 30 лет мы видим трудности в совсем ином свете, чем в 80.

В 1954 году в Математическом институте им. Стеклова я защитил докторскую диссертацию и получил степень доктора физико-математических наук. В диссертации была доказана одна важная теорема: для устойчивости твёрдого тела, содержащего жидкость, имеющую свободную поверхность необходима и достаточна устойчивость некоторого твёрдого тела. Эта теорема имела важные технические приложения. Из неё следовало, в частности, что для стабилизации ракеты с жидким топливом можно использовать обычные принципы управления, на которых основана конструкция автопилотов: новых степеней свободы жидкость не добавляет. За эту работу, через несколько лет я получил Государственную премию.

Вскоре после смерти Сталина, моя мачеха была выпущена из лагеря, а затем и реабилитирована. С меня был снят «запрет на профессию» и академик М.А. Лаврентьев пригласил меня занять должность профессора на его кафедре «физика быстрых процессов», иначе говоря – теории взрыва в Московском Физико-Техническом институте (МФТИ). А через несколько месяцев я был назначен деканом аэромеханического факультета. В должности декана, сначала аэромеханического, а после его разделения – факультета прикладной математики МФТИ, я проработал четверть века. После отъезда М.А.Лаврентьева в Новосибирск, его кафедра была преобразована в кафедру прикладной математики и я был назначен её заведующим. Я оставил кафедру в 1986 году, передав её одному из своих учеников члену-корреспонденту АН СССР Ю.Н.Павловскому. На протяжении тридцати с лишним лет, что был профессором МФТИ, я читал курсы теоретической гидромеханики, теории сплошных сред, теории функций комплексного переменного, методов оптимизации и математической теории управления.

Одновременно в 1955 году, я был приглашён сформировать отдел численных методов в гидромеханике в Вычислительном Центре АН СССР, а вскоре был назначен заместителем его директора по науке. И в этой должности проработал до своей отставки в 1986 году.

Вычислительный Центр был ориентирован на разработку численных методов решения задач математической физики и механики. Он был тесно связан с рядом конструкторских бюро и исследовательских институтов авиационной и ракетной промышленности. Мой отдел работал в постоянном контакте с конструкторским бюро Челомея, но были связи и с работами, которые проводились в КБ Королёва и Янгеля. ВЦ АН СССР быстро превратился в первоклассное научное учреждение мирового уровня. Наш институт приобрёл широкую известность и возникло множество полезных зарубежных связей.

Такой быстрый взлёт академического института во многом объясняется той потребностью в академической науке, которую испытывала тогда быстро растущая промышленность, не имевшая в ту пору своей достаточно развитой базы фундаментальных исследований. 50-е и 60-е годы были счастливым временем для советской фундаментальной науки. Пользуясь поддержкой промышленности, она быстро завоёвывала мировой авторитет, а русский язык после английского становился языком интенсивного научного общения. Однако в конце этого периода мы уже начали чувствовать грядущее неблагополучие.

И это стало непосредственно отражаться на судьбе многих академических научных учреждений.

Отраслевые монополии создали к этому времени уже собственную научную базу, стали меньше нуждаться а академической науке, интерес к нашей деятельности у государства стал падать. Вычислительный Центр начал искать новые области приложения своего профессионализма. Одна из них была связана с работами по автоматизации проектирования самолётов. По инициативе одного из самых выдающихся авиаконструкторов современности П.О.Сухого в конце 60-х годов была создана совместная группа сотрудников ИВЦ АН СССР и КБ Сухого для создания новой технологии проектирования истребителей.

Работа этой группы была блестящей эпопеей, показавшей потенциальные возможности совместной деятельности специалистов в области информатики и инженеров-конструкторов, когда математик стремится понять содержание, не только инженерной задачи, но и характер мышления инженера, а инженер не боится переступить порог свой математической безграмотности и учится у математика.

Эти работы положили начало новому подходу, который я бы назвал, не столько автоматизацией проектирования, как это значилось в официальных документах, сколько многовариантным проектированием. Работа по автоматизации проектирования была начата мной, но со средины 70-х годов эту работу в области разработки новых методов проектирования самолётов возглавил один из моих учеников П.С.Краснощёков.

После успешного завершения работы, наша группа была удостоена премии Совета министров, а П.С.Краснощёков был избран, сначала членом-корреспондентом, а затем и действительным членом Академии Наук СССР.

На грани 60-х и 70-х годов, не без влияния Н.В.Тимофеева-Ресовского, я начал думать о возможности изучения биосферы, как единой целостной системы. По существу это было начало моих работ в экологии, если понимать термин «экология» в его древне-греческом смысле, как науку о собственном доме. А таким домом для всех людей, живущих на Земле, и является биосфера.

Единственным возможным путём исследования биосферы, как целостной системы, мне представлялся и представляется сейчас изучение её с помощью системы моделей, объединённых в единую вычислительную систему, способную имитировать функционирование реальной биосферы и сложную взаимосвязь её биотических и абиотических компонент.

Нам удалось, не без помощи Президиума Академии Наук, создать в ВЦ специальную группу, в которую вошел целый ряд талантливых специалистов – В.В.Алесандров, Ю.М.Свирежев, А.М.Тарко и много молодёжи высокого уровня компьютерного профессионализма, ориентированных на задачи математической физики. Трудным был вопрос о создании необходимой информационной базы. Но и в этом деле нам оказали большую помощь и консультации специалисты из разных научных учреждений – Главной Геофизической обсерватории в Ленинграде, Института Океанологии, Института Географии, Московского Университета и ряда других научных организаций.

На создание системы, разработку необходимого математического обеспечения и создание необходимой информационной базы, ушло около десяти лет. Первый научный результат, который был получен с её помощью состоял в оценке возможной продуктивности биоты при удвоении концентрации углекислоты в атмосфере. Это был первый вычислительный эксперимент в глобальной экологии, если не считать пионерских (и весьма примитивных) работ Медоуза и компании по пределам роста. Наш эксперимент был поставлен А.М. Тарко. Он показал, что суммарная продуктивность планетарной биоты, при удвоении концентрации углекислоты останется практически неизменной. Но изменится распределение осадков по поверхности Земли, появятся обширные аридные, практически безжизненные зоны, некоторые области наоборот получат значительно больше количество осадков, чем теперь, их продуктивность возрастёт и т.д. Из-за этого произойдёт значительное перераспределение продуктивности биоты. В отдельных регионах продуктивность может резко возрасти, в других – снизится. Это была первая работа, показавшая, что любые однозначные утверждения делать опасно!

В 1983 году американский астроном Карл Саган опубликовал ряд возможных сценариев крупномасштабной ядерной войны. Из-за пожаров, которые охватят практически все крупные города и леса, появятся огромные массы сажи и пепла, которые при достаточной мощности оружия будут выброшены выше тропопаузы, благодаря чему они останутся в атмосфере надолго. Это приведёт к длительному экранированию солнечного света. На Земле установится продолжительная «ядерная ночь». И, как следствие – ядерная зима.

Это была, конечно, гипотеза. И единственная вычислительная система, способная в то время её проверить, была наша система моделей. Тем более, что к этому моменту всё необходимое математическое обеспечение и вся информационная база были уже разработаны. Расчёты были проведены Александровым и Стенчиковым. Они полностью подтвердили гипотезу Сагана. С тех пор термины «ядерная зима» и «ядерная ночь» вошли в обиход.

Эти работы сыграли роль, далеко выходящую за пределы чистой науки, и имели определённые политические следствия. Политики поняли, что ядерная война это гибель рода человеческого. Мне кажется, что с этого времени возможность ядерной войны стала достаточно иллюзорной. Я думаю, что этими работами коллектив Вычислительного Центра вписал хорошую страницу в историю отечественной науки.

В 1985 году вышло постановление Совета Министров СССР, разрешавшее действительным членам Академии уходить в отставку, точнее, переходить на положение советников с сохранением зарплаты и без фиксации каких либо обязанностей. Я был первым членом Академии, который воспользовался этим правом. Аргументов для такого решения у меня было больше чем достаточно. Но главным было то, что в основе моих научных интересов, стали проблемы взаимодействия природы и общества, т.е. экология в её современном понимании, как науки о собственном доме – биосфере и правилах жизни человека в этом доме.

К этому времени у нас в Вычислительном Центре был создан инструмент исследования необходимых количественных характеристик этого взаимодействия и я намечал широкую программу компьютерных экспериментов, которые по моему замыслу были бы способны ответить на многие вопросы о содержании принципа коэволюции человека и биосферы. Эти вопросы передвигались постепенно на самый передний край мировой науки, ибо от их решения непосредственно стала зависеть судьба нашего биологического вида.

Меня особенно интересовал вопрос о возможности существования других состояний квазиравновесия биосфееры, близких к наблюдаемому. Дело в том, что во всех наших экспериментах связанных с анализом последствий крупномасштабной ядерной войны, биосфера никогда не возвращалась в исходное состояние. Это наводило на мысль о том, что как у всякой существенно нелинейной системы, далёкой от термодинамического равновесия, могут существовать близкие атракторы. Каждый из этих атракторов определяет свой канал развития биосферы. И переход из одного канала в другой может произойти от гораздо меньшего воздействия на биосферу, чем пожары вызванные взрывом нескольких тысяч мегатонн ядерных боеприпасов. Например, от медленного накопления углекислоты в атмосфере и её последующем разогреве. И такое воздействие на биосферу может оказаться куда более опасным, чем ядерная война, которая перед всеми людьми встаёт ужасом ядерных грибов. А здесь опасность может подкрасться незаметно!

И эти вопросы имели не только теоретическое значение, но и чисто практический интерес: в окрестности нового атрактора, параметры биосферы окажутся таковыми, что человек уже не сможет быть её составной частью. Конечно, это была гипотеза, но были и факты, которые заставляли думать о том, что подобные рассуждения не столь уж беспочвенны. В ХХ веке концентрация углекислоты возросла на 20%, а биота, для которой углекислота является пищей, не ответила соответствующим увеличением своей продукции. Может быть, этот факт не только следствие изменения структуры воздушных течений и аридизации больших территорий, а и того, что регулятивные механизмы биоты перестали срабатывать!

Во всём этом предстояло разобраться. Для этого мне и следовало воспользоваться новым положением о советниках. Я оставил всю свою административную деятельность в расчёте на возможность реализации намеченной мной программы исследований.

Но моим расчётам не суждено было сбыться – началась перестройка, а вместе с ней и отъезды за границу квалифицированных сотрудников, появились коммерческие структуры, которые для молодых программистов были куда более привлекательными, чем жизнь на зарплату младшего научного сотрудника в академическом институте. Да и резко стало сокращаться финансирование подобных исследований. Коллектив начал рассыпаться. Последним крупным вычислительным экспериментом были расчёты по оценкам последствий, которые имели бы превентивные ядерные удары, планировавшиеся в начале 50-х годов. О них я уже рассказывал.

Поэтому в перестроечные и, особенно, в постперестроечные годы я стал всё больше заниматься методологическими проблемами взаимодействия общества и биосферы, а также вопросами экологического образования, в котором я видел ключ к цивилизации наступающего столетия.

Последние годы при моём участии был организован эколого-политологический университет, меня избрали его президентом, а также президентом Российского Зелёного Креста и национального комитета по осуществлению программы окружающей среды ООН (так называемого ЮНЭПКОМа). Но занятия проблемами взаимодействия природы и общества неизбежно выводили и на проблемы, носящие общеполитический и экономический уровень.

Вокруг этих проблем и сосредотачивается в настоящее время моя активность, которую я не рискнул бы называть научной деятельностью.

Тем не менее, подобная деятельность рождает целый ряд интереснейших проблем и то, что мои публикации находят отклик в достаточно широкой аудитории, рождает ощущение востребованности этой деятельности – самого важного стимула любой мыслительной деятельности.